В троллейбус заходит старик. Вроде бы бомж — обветренное лицо, огромный пакет с мусором перекинут через плечо. Подимается, кряхтя, скидывает звенящий мешок и встает у открытого окна. Плюет туда — подолгу, со смаком. А на голове — подобие кипы, и борода как у монаха, и даже нос какой-то такой... монашеский. Из-под штанов торчат другие, длинные и широкие, и из-под них выглядывают остроносые сапоги на каблуках.
Он говорит в окно ровно, складно, словно произносит заученный текст хорошо поставленным голосом, но видно, что это не так. Хотя ветер уносит слова. И не слышно начало фразы:
— ...вся это западная философия, вся она про это.
— все уезжают. Берут свои чемоданчики, складывают туда рубашки с галстуками, и уезжают. А кто остается? Да вот мы остаемся.
— ...вот если иностранцы встанут у руля, то будут делать маргарин. Сначала из свердловчан, а уж потом из екатеринбуржцев.
Слова льются вместе с дождем, а я читаю про межпланетные рейсы и коварную планету Венеру, и голос старика вплетается в строчки Стругацких, создавая какую-то совсем уж невообразимую картину.
Мы выходим на одной остановке. Я оглядываюсь — он идет, согнувшись под тяжестью мешка, позвякивая на ходу, и ничем не отличается от обычного бомжа.